Александр Гаррос - [Голово]ломка
— А, так вам нужна прогностическая консультация? — целитель в седьмом поколении с облегчением опустился напротив.
— Типа того.
— Но вы в курсе моих расценок? Я надежный, патентованный…
Вадим молча вытянул из кармана первую попавшуюся смятую купюру. Попалась пятисотка, нумизматическая, слыхал Вадим, редкость с мистером Вильямом Маккинли. Он ожидал еще одного пингвин-шоу, но надежный и патентованный, наоборот, без малейшего промедления ловко склевал старину Уилли в портмоне не иначе как человечьей кожи.
— Что ж, — архимагус простер руки с растопыренными пальцами, будто намеревался погреть их у камина, и принялся мять, щупать, тискать, пощипывать и обхлопывать невидимый вадимов контур. Это продолжалось довольно долго. — В вашем будущем, — замогильным голосом начал, намявшись и нащупавшись, предстоятель — я вижу гораздо больше благого, нежели негативного. Жизнь ваша во всех областях будет обретать все большую стабильность и размеренность… Спокойствие. Уверенность. Укорененность. Я бы сказал — ГАРМОНИЮ. Это будет обусловлено все возрастающей доходностью вашего бизнеса, — последнее слово хабилитированный артикулировал особенно торжественно и бережно. — Каковой бизнес, и в данный момент успешный, в ближайшем, а также отдаленном будущем обнаруживает тенденцию к плавному, но устойчивому росту…
Вадим перегнулся через рунический столик и двумя пальцами снял с презентабельного носа Великого непроглядные очки. Глазки у магистра оказались неожиданно тускловатенькие, шустрые, вполне свинячьи.
— Ну вот, — разочарованно сказал Вадим. Вернул очки на место, полюбовался, пояснил: — Так лучше.
— Да что вы себе!… — правая рука возмущенного магуса юркнула под столешницу и принялась подергиваться, словно обладатель ее лихорадочно работал на телеграфном ключе. — Я… Да…
Вадим вздохнул и нагнулся к сумке. Бычок из приемной перешагнул порог одновременно с тем, как из баула вынырнул очередной улов: длинный вороненый пистолет…
— Смерть, — процитировал Вадим, — прерогатива исключительно божественной воли.
Он опустил ствол. Пнул рунический столик — болоночьи фекалии опасно съехали к краю:
— Выбирай. Ну, резче, ты, архипенис.
Архипенис, надо отдать ему должное, на удивление владел собой. В направлении двери он, правда, смотреть старательно избегал, но держался спокойно. Уяснив, что от него требуется, он, не обинуясь, вверил себя высшей воле. Аккуратно подцепил ближайшую пластилиновую какашку и, чуть скривившись, отправил в чувственный рот. Они с Вадимом подождали, что будет. Ничего не было.
— Вы удовлетворены? — голосом профессионального переговорщика, что увещевает маньяка-террориста, обвязавшегося динамитом и захватившего детсад, осведомился Высокий предстоятель.
— От-дюнь, — приподнято откликнулся Вадим. — Жри вторую.
— Но, согласитесь, это не… — пенис казался оскорбленным в лучших джентльменских чувствах, но, пожалуй, не испуганным.
— Жри давай!
— Но…
— Я что сказал? — Вадим снова поднял ствол. — Хавай.
Пенис был человек чрезвычайно мужественный. Поэтому мучительную полуторачасовую смерть в луже кровавой пены и ошметках выхаркнутых легких он решительно предпочел смерти мгновенной и легкой — от пули в лоб. Несомненно, впечатленные боги по достоинству оценили этот поступок. Вреда от второй какашки было не больше, чем от первой.
— Н-да, — Вадим озадаченно почесал стволом переносье. — Нет так нет. Высшая воля, знаете ли… — подумал немного — и направил пистолет доктору психозондирования в голову. — Только бывает высшая воля. А бывает — личный произвол!
Кто это у нас сказал, что в раю климат, а в аду общество? Вот ведь черным по белому: острова Общества. Французские владения в Океании. А климат райский. Рай — это, между прочим, тоже тот свет…
Вадим захлопнул атлас и присовокупил к осваивающемуся в кармане кожана русско-французскому разговорнику (медную сантимную сдачу — в джинсы, к кому стобаксовых и пятидесятилатовых бумажек). Магазинная дверь звякнула, выпуская — переливчато, уже, конечно, совсем по-новогоднему; но и на улице перезвон странным образом не утих — повсеместное джингл беллс продолжалось, подхваченное и размноженное перекормленными в час пик последнего рабочего дня трамваями, елочными шарами и всяческой мишурой в теплых витринах, оранжевыми лампочками неряшливо обвисших в голых окостеневших кронах загорающихся постепенно гирлянд: столица, привычно просрав очередной день, бесславно обваливалась в стылые слепые сумерки. На замызганном в недавнюю оттепель крыле трудового жигуля-«копейки», притулившегося к обочине жизни и улицы Кришьяна Барона, кто-то вывел прямо по черному: «Это не грязь — это пот!» Идти получалось все больше короткими шажками, на напряженных и чуть расставленных ногах — гололед был нешуточный. Тем же пингвиньим (?!…) манером ковылял и остальной пипл, с той же травмоопасливой скоростью — и транспорт. Вадим вдруг понял, что это сам город елозит по ледяной корке всеми своими полутора миллионами нижних конечностей, всеми своими несчитанными шинами, безнадежно пытясь затормозить, погасить годовой разгон, остановиться перед абсолютно непонятным и непроницаемым, что лежит на удалении всего тридцати с небольшим часов и к чему с каждой секундой он фатально приближается, перед раззявленной жутковатой неизвестностью — и уже зная, что остановиться не удастся, что еще чуть-чуть — и он с ходу вылетит в это зияние, он улыбчиво храбрится, подбадривает себя неумолчным подспудным звоном, сам себе электрически подмигивает, мол, там, впереди, все будет куда лучше, я вижу в вашем будущем больше благого, чем… — но, обманывая себя так же и тем же, чем покойный хабилитированный архипенис, подобно последнему, он прекрасно об обмане знает, знает, что будущее время бывает только одно — indefinite: а неопределенно — это всегда страшно. И еще Вадим понял, что сам он рано отделил себя от города, что пока он здесь — физически, телесно, — он точно так же подвержен общему самоубийственному движению, что единственный его шанс — соскочить в последний момент; но получится ли, сумеет ли он, успеет ли — пока еще в высшей степени непонятно. А внутри уже тикает таймер, ведя обратный отсчет… Он пропустил громоздкую мусоровозку Hoetika, пересек Блауманя. На афише кинотеатра «Дайле» куксился выжатым зеленым лаймом Гринч, умыкнувший Кристмас. В стекле музыкального шопа Бритни Спирз неодобрительно косилась на Дженнифер Лопес. Из богемного кафе «Оазис» вывалились, громко болбоча по-латышски, весело всхохатывая, двое молодых богемных. Правый, в рыжей приталенной дубленке, показался Вадиму знакомым. Олежек, юное пи-ар дарование, вчерашний коллега. Ну тад байги форши, ха-ха, лиелиски, протамс!… сказало дарование. УСТРАНИТЬ? ДА.
— Олег, — позвал Вадим. Громче: — Олег!
Пэдэ остановился, оглянулся, еще улыбаясь, ища глазами окликнувшего. Увидел приближающегося Вадима. Улыбка выродилась в досадливую гримаску фальшивого дружелюбия. Вадим на ходу проделал привычное: перебросил баул, расстегнул молнию, запустил руку. На сей раз пальцы встретили странное — рифленое, круглого сечения. Он потянул наружу — длинная, чуть изогнутая черная рукоять, маленькая гарда позаимствованого у «банзайского» кендоиста самурайского меча… Вадим стряхнул с плеча сумку, освобождая метровое узкое лезвие, взвесил в руке, повел им перед собой. Вдоль замаслившегося в фонарном свете клинка скользнул волнистый узор. Вадим перехватил удобную рукоять обеими ладонями. Олежек, ухмыляясь как-то совсем неуверенно, отступил назад. Его спутник, тоже застыв лицом, подался в другую сторону. Толпа огибала их, еще не запинаясь, но уже обращая внимание. Вадим шагнул к Олежеку, поднял катану над головой и опустил отвесно экс-коллеге на плечо. Голубой пи-арщик присел, кратко вякнул, развернулся и крайне проворно припустил по улице. Вадим, расталкивая прохожих, рванул следом. Достал Олежека мечом по спине, дубленка лопнула, показав сизые клочья овчины, — но педераст только пуще втопил. От них разбегались. Третий удар пришелся пидору по затылку — и тут он сразу повалился — молча, ничком. Правда, тотчас же пополз, изворачиваясь, заслоняясь рукой, — отчего новые удары Вадима попадали вкривь и вкось, а все вокруг обильно и ярко окрасилось. Кто-то ахнул, вскрикнул, взвизгнул — и, словно вняв подсказке, отчаянно заверещал наконец сам пластуемый извращенец: так громко и тонко, что, дабы поскорее пресечь мерзкий звук, Вадим пинком опрокинул рекламного гомосека на спину, примерился и — как колют дрова — рубанул изо всей силы по лицу. Кровь легла на обледенелый, мелко припорошенный асфальт жирным продолговатым языком, лезвие ушло глубоко в череп и застряло. Вадим бросил его там, вернулся назад, подобрал все легчающую сумку. Человеческий фактор замкнул его подвижным возбужденным кольцом — при любом движени Вадима глазеющие, выпученные, таращущие чутко оттекали на безопасную, по их мнению, дистанцию. Вопили теперь в нескольких местах сразу — правда, лишь на периферии, за спинами. Зато не унимаясь. Поминались «убил» и «полиция». Нездоровый ажиотаж нарастал, однако. У, бля, как вас разбирает…
